Неточные совпадения
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге. (Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный катехизис [Катехизис — краткое изложение
христианского вероучения в виде вопросов и ответов.] стал его верой и
законом.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что
христианская вера вредна для их
законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
И что было бы с преступником, о Господи! если б и
христианское общество, то есть церковь, отвергло его подобно тому, как отвергает и отсекает его гражданский
закон?
Теократия Достоевского противоположна «буржуазной» цивилизации, противоположна всякому государству, в ней обличается неправда внешнего
закона (очень русский мотив, который был даже у К. Леонтьева), в нее входит русский
христианский анархизм и русский
христианский социализм (Достоевский прямо говорит о православном социализме).
Языческое государство совершило свою религиозную миссию, и теперь оно прежде всего должно осознать себя не
христианским, а языческим, не Градом Божьим, а необходимым порядком
закона и природного принуждения.
Религиозное разграничение языческого государства и
христианской церкви, принуждения и свободы,
закона и благодати есть великая историческая задача, и выполнение ее столь же провиденциально, как некогда было провиденциально соединение церкви и государства, взаимопроникновение новозаветной благодати и ветхозаветноязыческого
закона.
«
Христианское государство» есть смешение Нового Завета с Ветхим, благодати с
законом, свободы с необходимостью.
Страдание
христианских святых было активно, а не пассивно: они бросали вызов
законам природы, они побеждали самые сильные страдания мира, так как находили источник высшего бытия, перед которым всякое страдание ничтожно.
Церковь освящает не
христианское государство, а языческое государство, признает неизбежность начала власти и
закона против анархии и распада в мире природном и благословляет власть на служение добру, никогда не благословляя злых деяний власти.
Я знаю, что
христианская церковь установила еще в первые века, что Христос страдал не образно, а действительно и что и тело его, стало быть, было подчинено на кресте
закону природы вполне и совершенно.
— Вы, — говорят англичане, — нашей веры не знаете: мы того же
закона христианского и то же самое Евангелие содержим.
— Застанем либо нет ее в живых! — повторял он в ажитации. —
Христианская душа, ваша высокоблагородие… Конечно, все мы, мужики, в зверстве себя не помним, а только и
закон есть.
Сказывал старый камердинер его, Платон, что у покойного старая пассия в Москве жила и от оной, будто бы, дети, но она, по
закону, никакого притязания к имению покойного иметь не может, мы же, по
христианскому обычаю, от всего сердца грех ей прощаем и даже не желаем знать, какой от этого греха плод был!
— Лжешь ты, окаянный пес! — сказал он, окидывая его презрительно с ног до головы, — каждое твое слово есть негодная ложь; а я в своей правде готов крест целовать! Государь! вели ему, окаянному, выдать мне жену мою, с которою повенчан я по
закону христианскому!
Различие
христианского учения от прежних — то, что прежнее учение общественное говорило: живи противно твоей природе (подразумевая одну животную природу), подчиняй ее внешнему
закону семьи, общества, государства; христианство говорит: живи сообразно твоей природе (подразумевая божественную природу), не подчиняя ее ничему, — ни своей, ни чужой животной природе, и ты достигнешь того самого, к чему ты стремишься, подчиняя внешним
законам свою внешнюю природу.
Недоразумение людей, судящих о
христианском учении с точки зрения общественного, состоит в том, что они, предполагая, что совершенство, указываемое Христом, может быть вполне достигнуто, спрашивают себя (так же, как они спрашивают себя, предполагая, что
законы общественные будут исполнены), что будет, когда это всё будет исполнено?
Для покорения христианству диких народов, которые нас не трогают и на угнетение которых мы ничем не вызваны, мы, вместо того чтобы прежде всего оставить их в покое, а в случае необходимости или желания сближения с ними воздействовать на них только
христианским к ним отношением,
христианским учением, доказанным истинными
христианскими делами терпения, смирения, воздержания, чистоты, братства, любви, мы, вместо этого, начинаем с того, что, устраивая среди них новые рынки для нашей торговли, имеющие целью одну нашу выгоду, захватываем их землю, т. е. грабим их, продаем им вино, табак, опиум, т. е. развращаем их и устанавливаем среди них наши порядки, обучаем их насилию и всем приемам его, т. е. следованию одному животному
закону борьбы, ниже которого не может спуститься человек, делаем всё то, что нужно для того, чтобы скрыть от них всё, что есть в нас
христианского.
«Для объяснения этого
закона Хельчицкий указывает на первобытное устройство
христианского общества, — то устройство, которое, говорит он, считается теперь в римской церкви гнусным еретичеством.
Но приходит время, когда, с одной стороны, смутное сознание в душе своей высшего
закона любви к богу и ближнему, с другой — страдания, вытекающие из противоречий жизни, заставляют человека отречься от жизнепонимания общественного и усвоить новое, предлагаемое ему, разрешающее все противоречия и устраняющее страдания его жизни, — жизнепонимание
христианское. И время это пришло теперь.
Но когда я говорил, что такого ограничения не сделано в божьем
законе, и упоминал об обязательном для всех
христианском учении братства, прощения обид, любви, которые никак не могли согласоваться с убийством, люди из народа обыкновенно соглашались, но уже с своей стороны задавали мне вопрос: каким же образом делается то, спрашивали они, что правительство, которое, по их понятиям, не может ошибаться, распоряжается, когда нужно, войсками, посылая их на войну, и казнями преступников?
Мы все знаем и не можем не знать, если бы даже мы никогда и не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда сами не выражали ее, мы, всосав это носящееся в
христианском воздухе сознание, — все, всем сердцем знаем и не можем не знать ту основную истину
христианского учения, ту, что мы все сыны одного отца, все, где бы мы ни жили и на каком бы языке ни говорили, — все братья и подлежим только одному
закону любви, общим отцом нашим вложенному в наши сердца.
Но Маркушка, как Пестерь и Кайло, совсем были незнакомы с основными аксиомами политической экономии и одинаково были далеки как от
христианского смирения, так и от безропотного повиновения железным
законам природы.
— Послушай, Арефа, за такие твои слова тебя надо к Кильмяку отправить, — пошутил воевода и ухмыльнулся. — Ах ты, оборотень, што придумал!.. Только мне это средство не по моему чину и не по
закону христианскому, да и свою Дарью Никитишну не желаю обижать на старости лет. Ах, какое ты мне слово завернул, Арефа. Да ведь надо, штобы молодая-то полюбила старика!
Выручила Катерина Львовна своего Сергея из стариковской каменной кладовой и без всякого зазора от людских очей уложила его отдыхать от свекровых побоев на мужниной постели; а свекра, Бориса Тимофеича, ничтоже сумняся, схоронили по
закону христианскому.
«Как будто нельзя всё сделать тихо, мирно, без спору, без крику», — думала она, — «по
христианскому, братолюбивому и кроткому
закону».
Стоит взглянуть на жизнь
христианских народов, разделенных на людей, проводящих всю жизнь в одуряющем, убивающем, не нужном им труде, и других, пресыщенных праздностью и всякого рода наслаждениями, чтобы быть пораженным той ужасной степенью неравенства, до которой дошли люди, исповедующие
закон христианства, и в особенности той ложью проповеди равенства при устройстве жизни, ужасающей самым жестоким и очевидным неравенством.
Христианской мысли необходимо считаться с тем фактом, что женский пол, именно материнство, прославлен Богоматерью («блаженно чрево, носившее Тя, и сосца, яже еси ссалъ» — Лк. 11:27), а мужской Спасителем, над Коим, по
закону иудейскому, в восьмой день было совершено и обрезание (празднуется 1 января).
То несознаваемое, чем крепок Левин, оказывается
христианским богом, с «
законами добра, явленным миру откровением».
Социальная жизнь
христианского человечества в значительной степени остается во власти
закона, почти в той же мере, как жизнь первобытного клана, поклонявшегося тотему.
Никто не сможет возражать против того, что
христианская, евангельская мораль не есть мораль нормы и
закона.
Закон для
христианского сознания парадоксален.
Юридизм, рационализм и формализм всегда были внесением
закона в истину
христианского откровения, по существу сверхзаконную.
Этими книжниками полон
христианский мир, для которого этика
закона легче и доступнее этики благодати.
Христианское учение о благодати и было всегда учением о восстановлении здоровья, которое не может восстановить
закон, но из этой истины не была построена этика.
Христианство есть откровение благодати, и этика
христианская есть этика искупления, а не
закона, этика благодатной силы.
Вся сложность и парадоксальность
христианского отношения к
закону определяется тем, что Христос не только обличает фарисейское законничество, но и говорит, что он пришел не нарушить, а исполнить
закон.
«Добрые дела», как дела
закона, ничего общего не имеют с Евангелием и с
христианским откровением, они остаются в мире дохристианском.
Месть, которая сначала была нравственным и религиозным долгом, после
христианского откровения становится безнравственным, хаотическим инстинктом человека, который он должен побеждать новым
законом.
Поэтому
христианский мир живет двойственной, дуалистической жизнью, он живет и по
закону, и по благодати.
Розанов, которого нужно признать величайшим критиком
христианского лицемерия в отношении к полу, верно говорит, что в
христианском мире, т. е. в мире
христианской социальной обыденности, охраняется не брак, не семья, не содержание, не реальность, а форма, обряд бракосочетания,
закон.
И
христианская этика долго не понимала значение индивидуального, ей нравственная жизнь представлялась подчиненной общеобязательному
закону.
Высушенная законническая добродетельность, лишенная благодатной и благостной энергии, дающей жизнь в изобилии, часто встречается в
христианской аскетике, которая может оказаться формой этики
закона внутри христианства.
И вместе с тем этика
закона есть вечное начало, которое признает и
христианский мир, ибо в нем грех и зло не побеждены.
Но
христианский мир сумел жить и строить свое учение так, как будто бы этика евангельская и этика
закона никогда не сталкивались.
Христианская мораль, не знающая сковывающих
законов и норм, все сводит к приобретению духовной силы у Бога.
Кант и Толстой чужды подлинным тайнам
христианской религии, но они яркие выразители
христианской морали как морали
закона, морали послушания, а не творчества.
Христианская мораль была или все еще ветхозаветным
законом, изобличающим грех, подобно
христианскому государству, или послушанием последствиям греха, искупительным послушанием.
Для
христианского общения, для церковного сознания истины о Троичности Божества и о богочеловеческой природе Христа не менее общеобязательны, чем истины математики, чем
законы физики.
Именно
христианское сознание учит о даровой благодати и этим глубоко отличается от религиозного сознания Индии, которое учит о
законе Кармы, не желающем знать ни о чем благодатно-даровом.
Христианское человечество в истории своей не осуществляло любви, благодатной жизни в Духе, оно жило под
законом природного мира, и великие подвижники его учили ожесточить сердце свое, чтобы победить греховные страсти [Св. Исаак Сирианин говорит: «Кто всех равно любит по состраданию и безразлично, тот достиг совершенства» («Св.